Самый яркий литератор современной России — Владислав Валерьевич Маленко, умеет делать то, что для многих недостижимо: продолжать классические традиции. Нет-нет, он не говорит устаревшими фразами, не пришёптывает заумно и не носит старый кафтан. Русская литературная традиция всегда была неотделима от жизни, а забота о молодёжи (читай: будущем), наряду с пробуждением лирой добрых чувств в современниках, была главной её целью.
Влад Маленко выражает своё время и говорит с современниками на их языке, напоминая русским людям любого общественного положения духовные заветы наших великих классиков : «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Говорит талантливо, образно. И умеет найти путь к сердцу юных.
Актёр, режиссёр, поэт, баснописец, худрук Музея Есенина и Московского театра поэтов, общественный деятель, основавший молодёжный поэтический Всероссийский фестиваль молодой поэзии и драматургии «Филатов-Фест», он и в широте своей деятельности наследует русским классикам.
Но как сам Влад Маленко видит место творца в нашей жизни, что вдохновляет его поэзию и как он сам определяет ориентиры своей жизни? На эти вопросы может ответить только он сам:
ЭВ: Влад, у Вас есть очень интересная басня о царе и Пушкине. У нас в 2017 году в Новой Опере им. Колобова по сценарию праправнучки Пушкина Мариты Филлипс была поставлена опера «Поэт и царь», где проводится та же мысль, что у Вас: гонимый поэт побеждает время, а его всесильные гонители проигрывают. Но Марита рассказала мне о том, что взаимодействие поэта с властью всегда трудно, потому что он по сути в оппозиции. Вы созвучны Марите Филлипс во многом, но считаете ли Вы тоже, что поэт не может не быть в конфликте с властью, какой бы она ни была?
Влад Маленко: Я не ожидал, что Вы с этого начнёте. Но, во-первых, у Пушкина в одном кармане был один вариант стиха, в другом – другой; во-вторых, он находился в тот момент в стадии переосмысления каких-то вещей. Александр Сергеевич очень (по-хорошему) разный и живой, как сама природа: то мороз 20 градусов, зима, то весна, потом лето. Пушкин такой.
И закончил он жизнь государственником, написав «Клеветникам России». Это было тем, что могли цитировать в высоких кабинетах. Но за много лет до этого он писал: «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу». Поэтому и Ленин его поднял на знамя, и Александр III… Поэтому Пушкин и есть наше всё. Он как вода, как природа, как птицы неперелетные…
Или возьмём пример другого поэта – Лермонтова. Он критиковал власти, но в то же время проливал свою кровь на Кавказе. А если взять великого поэта Тютчева – разве он бунтарь? Он совсем не диссидент, мягко говоря. Этого нельзя сказать и про Ивана Андреевича Крылова, который заведовал российскими библиотеками, или про Ломоносова.
Но я поддерживаю мысль о том, что поэт не может не быть бунтарём. Единственное: это бунтарство должно быть осенено и освящено любовью. Да, с несправедливостью, которая поселяется в каком-то высоком кабинете, поэт никогда не может смириться. Другое дело, что он может со временем понимать некоторые поступки власти. Весь несметный Серебряный век, все его гении то примыкали к революции и накликали ее, то вдруг проклинали, то опять зажигались…
А наши любимые и цитируемые «шестидесятники»? Точно ведь написал Евтушенко: «Я разный»…
Помните, как там сказал Порфирий Петрович Раскольникову у Достоевского: «Вы-с и убили-с». Иные ведь поменяли на денежные знаки высокие принципы… Расстрел парламента в 1993 году многих показал во всей красе.
И в этом смысле, мне дорог Иосиф Бродский в своем олимпийском одиночестве, в своем постоянстве, хотя и циничном порой. Тут ещё есть один момент: такие гении как Пушкин и Чехов не судят, стараются не судить. Это мужество суметь не осудить! Не грозить пальчиком…
А что касается басни, с которой Вы начали, то вот недавно мой друг пианист Борис Березовский на концерте сказал мне: «Ну, прочти ещё одну свою басню». Я увидел, что в зале сидят царедворцы, и «врубил» «Царь и Пушкин». Они были умны и оценили…
ЭВ: У нас сейчас время интересное — пандемия. И во всём мире основной удар пришёлся на культуру. Всё закрывают. Людям нужна культура – они без неё сохнут, актёры и музыканты нищают и теряют связь с публикой. Мы-то знаем, что культура нужна, но властям-то это нужно? Как-то они безжалостны к нам…
Влад Маленко: Ну, это же касается не только с культуры. Да, то, что в театрах можно продавать только 25% мест, а в метро или в самолеты пускают 200% пассажиров — в этом есть неправда. Михаил Зощенко какой-то. Вы хотите «прикрыть» себя, потому что вы официальные люди? Неужели Вы думаете, что сердца людей не жалко жечь, а авиационный керосин жалко?! Впрочем, проблема куда серьёзнее. Нынче всё человечество пробуют «на слабо». Это проба на то, как люди проходят первую степень цифрового геноцида. Когда Гитлер в 1933 году пришёл к власти, никто же не понимал последствий. Сейчас люди в том же состоянии – у нас повторяются некие тамошние тридцатые годы. Мы не понимаем, что может снова наступить «22 июня 1941 года». Мы очень беспечны.
ЭВ: Но мне кажется, что на Западе люди культуры смелее берутся за тему несвободы в эпоху коронавируса. Например, Парижская опера.
Влад Маленко: Вот Вы сказали слово «свобода», а я очень боюсь этого слова, как и слов «любовь», «дружба»… Не в смысле того что хочу несвободы, совсем нет, но делать сами понятия «демократия», «свобода» инструментами для достижения власти одних над другими нельзя. Свобода ведь там, где есть граница. Многие на Западе сейчас – это рабы свободы, и я не преувеличиваю. Безусловно не все. Есть умные, приличные, свободные люди, художники! Но, в целом, мы не можем равняться на деятелей культуры Запада, потому что в основе своей они не устояли перед соблазном второй раз предать Христа, и не заметили этого. Или молчали согласились, потому что так удобнее.
Мы ещё, благодаря, может быть, нашему «внутреннему Шукшину», держимся. У нас, русских, «достоевщина»: мы любим крайности, любим по грани ходить, но они там в массе своей уже пнули ногой Христа. Впрочем, нам самим бы не пнуть.
ЭВ: Возвращаясь к теме свободы — нужна ли она сегодня зрителю или слушателю? Я имею в виду свободу в нашем русском, христианском понимании этого слова.
Влад Маленко: Конечно, нужна! Но для этого нужно сначала развить тему образования и воспитания, потому что без этого свобода превращается во вседозволенность.
ЭВ: Сегодня многие театры, да и люди культуры вообще, уходят от острых проблем. А нам хочется про важное, про сегодня! Нам не хочется про прошлое, про то, чего мы не знаем…
Влад Маленко: Вы правы, очень важно чувствовать время! За это я Высоцкого люблю. Что самое важное в Высоцком как в поэте, как в художнике? У него была та же «милость к павшим», что и у Пушкина. И он никогда не ставил себя выше тех людей, для которых он пел и играл. Пел ли он для бабушек, для учёных, для работяг, которые работают на заводе – он «тащил» этих людей так же вверх, как и себя. Тащил как мог. Честно.
ЭВ: Как Вы относитесь к пацифизму?
Влад Маленко: Плохо отношусь. Я служил в Советской армии, потом уже при другом режиме был в нескольких военных командировках, видел там настоящих людей – самых воспитанных, самых приличных и самых невоинственных. Чем ближе смерть, тем меньше воинственности. Чем больше пацифизма, тем ближе война. Хочешь мира — готовься к войне, хочешь войны — выходи на марш мира.
ЭВ: Вы верующий человек?
Влад Маленко: Это вопрос интимный. Вот у людей есть духовник, а у меня есть – Любовь Васильевна Родионова. Я её очень люблю, меня с ней связывает духовная близость. Это мама Евгения Родионова — человека, который не снял крестик в плену у бандитов в Чечне и погиб за свою Веру.
Что еще сказать про мои поиски? Интересна отеческая история. Корни. Откуда растут смыслы! Вот на берегу Плещеева озера есть Ярилина гора, она старше египетских пирамид. Эйзенштен начал там снимать фильм «Александр Невский», там золото искали, и стоял тот самый Синь-камень. Его уносили, топили, сейчас окружили каким-то доморощенным сувенирным пространством с китайскими пластмассами…
Ну, ребята! Возьмите вы как в Греции, сделайте это местом культуры и истории! Мы же приезжаем в Дельфы, видим где находился Оракул, где дрожали пифии… Надо историю уважать, а не бояться.
ЭВ: Вы сейчас развиваете редкую для современной литературы форму — басни. Да, Иван Андреевич Крылов ею пользовался, и Пушкин…
Влад Маленко: У Пушкина есть одна басня. Помните, какая? «Картину раз высматривал сапожник…». Интересная!
ЭВ: Такая форма ведь позволяет иносказание – свободнее говорить о современных «острых» вещах, но в советское время, по-моему, ей почти не пользовались, это странно.
Влад Маленко: Почему же, Высоцкий писал прекрасные басни: «Баллада о мангустах», «Песенка про жирафа», «Песня про козла отпущения»… А Сергей Михалков, а Николай Эрдман!
Знаете, у Гоголя была любимая басня Крылова «Сочинитель и разбойник» 1818 года, суть которой в том, что и писатель, и разбойник после смерти попали в ад. Их посадили в котлы и разожгли под ними огонь. Обоим стало жутко, и они начали корчиться и молить Бога о прощении. Огонь у разбойника становился всё меньше и вовсе исчез, а у писателя всё разгорался. Тут ему явились духи и пояснили, что проблема в том, что он так талантливо развращал людей, что его до сих пор читают. И он будет гореть, пока его читают.
ЭВ: Для Гоголя социальная ответственность писателя была одной из ключевых тем творчества. Но, возвращаясь к вопросу, как Вы думаете, в нынешнее время басни будут развиваться?
Влад Маленко: Сложный вопрос. Думаю, что не будут. Всё закончится на мне. Цепочка простая: Крылов, Михалков, Маленко (смеётся – прим. ред.)
Если серьёзно, то причина состоит в том, что «тик-токи» предлагают уже другое. Этот старый жанр остался только для тех, кто застал советскую школу и чуть-чуть, может быть, постсоветскую. Басни для тех, кто умеет мыслить чуть длиннее, чем можно за раз напечатать. Для тех, кто любит повороты, оттенки смыслов, перспективу… Молодёжь уже пребывает в другом состоянии. У них уже иные мозги. А мы с Вами поживём в башне из слоновой кости; мы – люди русской и советской культуры. Советская – вид русской культуры.
ЭВ: Когда я читаю Ваши работы, то у меня появляется ощущение, что Вы тоже современник Пушкина и Достоевского, потому что Вы с ними в постоянном диалоге.
Влад Маленко: Да, я и в одном интервью об этом говорил: да, я видел Пушкина. А журналист мне в ответ: как Вам повезло!
ЭВ: У нас сейчас «подчищают» всё, в том числе церковь. Недавно выгнали о. Андрея Кураева – одного из моих любимых преподавателей университетских времён, который собирал огромную аудиторию в МГУ.
Влад Маленко: Я тоже его слушал и видел когда-то, например, даже на концертах у Шевчука.
ЭВ: Отец Андрей в своё время говорил, что ощущает себя современником Достоевского, но если кто-то хочет быть современником Филиппа Киркорова – это его право. Вы тоже человек русской культуры, но на кого вы бы порекомендовали ориентироваться? Вы любите Достоевского?
Влад Маленко: Я очень люблю Достоевского и, конечно, Гоголя. Думаю, кстати, что Михаил Булгаков больше юмора набрал у Достоевского. Гоголь, он более жёсткий. Бескомпромиссный. Достоевский не такой, и Белинский правильно сказал, что основополагающая составляющая его дара – это юмор.
Я вот испытывал оцепенение, когда читал про чувство времени в «Идиоте», пять раз читал «Преступление и наказание», очень люблю «Записки из мёртвого дома», но больше всего люблю, наверное, «Братьев Карамазовых».
Там присутствуют какие-то необходимые для дыхания элементы жизни… Когда я заканчивал службу в Советской армии, была весна, и я читал «Братьев Карамазовых». Было какое-то ощущение изменений в жизни, какой-то незаконченности, как в романе. И когда через пять лет Юрий Любимов меня позвал в спектакль «Братья Карамазовы» – я вытворял что-то такое, что всех «положило на лопатки». И я ещё раз хочу подобраться к этому произведению – мне кажется, что там есть больше, чем даже предлагает христианство. Иногда подсознание писателя проговаривается о более глубинных историях…
Андрей Кураев правильно сказал о современниках, но отделить себя от современных явлений можно только жителям какой-нибудь закрытой коммуны. Для всего общества это невозможно. Как в силу развития информационных технологий невозможно и вернуть контроль над развитием всего общества. Поэтому я сам себе современник.
Фото из архива Влада Маленко
